Жила-была штопальная игла, которая воображала, что она необыкновенно тонка, и потому даже считала себя швейной иголкой.
— Смотрите держите меня покрепче! — однажды сказала она пальцам, когда они вынимали ее из коробки. — Не уроните меня! Упаду на пол, чего доброго затеряюсь: очень уж я тонка!
— Будто уж! — ответили пальцы и крепко обхватили ее талию.
— Вот видите, я иду с целой свитой! — сказала штопальная игла и потянула за собой длинную нитку, но узелка на этой нитке не было.
Пальцы ткнули иглу прямо в кухаркину туфлю, — кожа на туфле лопнула, и надо было зашить дыру.
— Ой, какая черная работа! — воскликнула штопальная игла. — Я не выдержу! Я сломаюсь! Я сломаюсь!
И вправду сломалась.
— Я вам говорила! — возмутилась она. — Для такой работ я слишком тонка.
«Теперь она ни на что не годится», — подумали пальцы; им все-таки пришлось крепко держать ее, потому что кухарк накапала сургуча на сломанный конец иглы и потом заколол ею свою косынку.
— Вот теперь я — брошка! — объявила штопальная игла. Я ведь знала, что буду в чести: при хороших задатках из те всегда что-нибудь да выйдет.
И она засмеялась про себя, — со стороны ведь никогда н\» увидишь, как смеется штопальная игла. Гордясь собой, он сидела в косынке, точно в карете, и поглядывала по сторонам.
— Позвольте спросить, вы не золотая? — обратилась она соседке-булавке. — Вы очень милы, и у вас собственная головка.. Правда, очень маленькая. Постарайтесь ее отрастить, — не всякого ведь головка сургучная!
И штопальная игла выпрямилась, да так гордо, что вылетела из косынки в раковину, куда кухарка как раз выливала помои.
— Отправляюсь в плавание! — крикнула штопальная игла. — Только бы не затеряться!
Но она затерялась.
— Я слишком тонка, я не создана для этого мира! — сказала немного погодя игла, лежа в уличной канаве. — Но я знаю себе цену, а это ведь очень приятно, что бы там ни говорили!
И штопальная игла по-прежнему держалась прямо и не терял хорошего расположения духа.
Над ней проплывала всякая всячина: щепки, соломинки, клочки газетной бумаги…
— Глядите, как плывут! — болтала штопальная игла. — Они и понятия не имеют о том, кто скрывается здесь, под ними! Я скрываюсь, я тут сижу! Вон плывет щепка. У нее только и мыслей что о щепках; ну, щепкой она весь век и останется. Вот соломинка несется… вертится-то, вертится-то как! Не задирай так носа! Берегись, а то на камень налетишь! А вон газетный обрывок плывет. Давно уж забыть успели, что на нем напечатано, а он гляди как развернулся!.. Я лежу тихо и терпеливо. Я знаю себе цену, и этого у меня не отнимут!
Однажды возле нее что-то засверкало, и штопальная игла подумала, что это брильянт. Это был бутылочный осколок, но он блестел, и она заговорила с ним. Она назвала себя брошкой и спросила его:
— Вы, должно быть, брильянт?
— Да, в этом роде.
И тот и другая думали друг про друга и про самих себя, что им и цены нет; а говорили они между собой о невежестве и высокомерии света.
— Да, я жила в коробке у одной девицы, — рассказывала штопальная игла. — Девица эта была кухаркой. У нее на каждой руке было по пяти пальцев, и вы представить себе не можете, до чего доходило их чванство! А ведь они ничего не делали — только вынимали меня из коробки да опять в нее клали — вот и вся их работа!
— А они блестели? — спросил бутылочный осколок.
— Блестели? — повторила штопальная шла. — Нет, блеску в них никакого не было, зато сколько высокомерия!.. Их было пятеро братьев, все — урожденные «пальцы», и держались они всегда вместе, хотя и были неодинакового роста. Крайний, «Толстяк», стоял, впрочем, несколько в стороне от других; спина у него гнулась только в одном месте, так что кланяться он мог только одним манером; зато он говорил, что если его отрубят, то без него человек уже больше не будет годен для военной службы. Второй, «Блюдолиз», тыкался и в сладкое и в кислое, указывал на солнце и на луну; он же нажимал на перо, когда надо было писать. Третий палец, «Долговязый», смотрел на соседей свысока. Четвертый, «Златоперст», носил вокруг пояса золотое кольцо. И, наконец, самый маленький — мизинчик, он же «Пер-музыкант», ничего не делал и очень этим хвалился. Все они только и знали, что хвастались, и так мне надоели, что я бросилась в раковину.
— А теперь мы лежим и блестим, — сказал бутылочный осколок.
В это время воды в канаве прибыло, так что она хлынула через край и унесла осколок.
— Он продвинулся! — вздохнула штопальная игла. — А я останусь лежать — слишком уж я тонка; но я горжусь этим, и это благородная гордость.
И она лежала, вытянувшись в струнку, и долго размышляла.
— Я начинаю думать, что родилась от солнечного луча — так я тонка, — говорила она себе. — Право, кажется будто солнце ищет меня под водой. Ах, я так тонка, что даже отец мой — солнце — не может меня натгти! Не лопни тогда мой глазок, я бы, кажется, заплакала. Впрочем, нет, не заплакала бы — плакать неприлично!
Раз пришли уличные мальчишки и стали копаться в канаве, выискивая старые гвозди, монетки и мало ли что еще. Вымазались они ужасно, но это-то их и забавляло.
— Ай! — взвизгнул вдруг один мальчишка: он укололся о штопальную иголку. — Вот штука какая!
— Я не штука, а барышня! — заявила штопальная игла, н. ее никто не расслышал. Сургуч с нее сошел, и вся она почернела. Но в черном всегда выглядишь стройнее, и штопальная игл-вообразила, что стала еще тоньше прежнего.
— Вон плывет яичная скорлупа! — закричали мальчишки, взяли штопальную иглу и воткнули ее в скорлупу.
— Черное на белом фоне очень красиво! — сказала штопальная игла. — И так меня легче увидеть. Только бы не захворать морской болезнью: этого я не перенесу — я такая хрупкая!
Но она избежала морской болезни — выдержала!
— Против морской болезни хорошо иметь стальной желудок и всегда помнить, что ты повыше простого смертного. Теперь я совсем оправилась. Чем ты благороднее, тем больше можешь перенести!
— Крак! — хрустнула яичная скорлупа: ее переехала ломовая телега.
— Ой, как давит! — завопила штопальная игла. — Сейчас меня стошнит. Не выдержу! Сломаюсь!
Но она выдержала, хоть ее и переехала ломовая телега; игла лежала на мостовой, вытянувшись во всю длину… И пусть себе там полеживает!
