Видал ли ты когда-нибудь настоящие старинные шкафы, все почерневшие от старости, с деревянными завитушками и резным растительным орнаментом? В одной жилой комнате стоял как раз такой шкаф, доставшийся своим хозяевам по наследству от прабабушки. Шкаф был сверху донизу покрыт резьбой — деревянными розами и тюльпанами; маленькие олени высовывали свои рогатые головки из причудливых завитушек, а на самом видном месте мастер вырезал фигуру человека. Забавно было смотреть на него: он скорчил гримасу и осклабился; однако никак нельзя было сказать, что он смеется. Ноги у человека были козлиные, на лбу торчали рожки, длинная борода свешивалась на гпуль. Дети всегда называли его «козлоногий обер-унтер генерал-капитан-сержант», хотя это звание было очень трудно произносить и редко кто его удостаивался; да и вырезать человеч ка из дерева стоило большого труда. Тем не менее он красовался на шкафу, вечно косясь на подзеркальник, потому что там стояла прелестная маленькая фарфоровая пастушка в башмачках с позолотой и в золоченой шляпке. Платье ее было изящно подобрано сбоку и украшено красной розой, а в руке она держала пастушеский посох. Пастушка была очаровательна! Почти совсем рядом с ней стоял маленький трубочист, черный, как уголь, но тоже фарфоровый. Он был чистенький и красивый, ничуть не хуже всякого другого, и должен был только изображать трубочиста, — мастер мог бы с одинаковым успехом сделать его и принцем; не все ли равно — трубочист или принц?
Трубочист стоял, приняв красивую позу и держа в руках лесенку, белолицый и румяный, как девушка, — но это, пожалуй, было ошибкой: не мешало бы его хоть чуточку выпачкать. Он стоял почти рядом с пастушкой, потому что их так поставили; а раз уж они очутились рядом, то и обручились, — они ведь очень подходили друг к другу: оба молодые, сделанные из одинакового фарфора и одинаково хрупкие.
На подзеркальнике рядом с ними стояла еще одна кукла, но она была в три раза крупнее их. Это был старый китаец, который умел кивать головой. Он тоже был фарфоровый и говорил, что приходится дедом маленькой пастушке, и хотя, конечно, не мог это доказать, но утверждал, что имеет право распоряжаться ее судьбой, — поэтому он кивал козлоногому обер-унтер-генерал-капитан-сержанту, который посватался за пастушку.
— Вот твой будущий муж, — сказал однажды пастушке старый китаец. — Судя по всему, он сделан из красного дерева. Выйдешь за него, и тебя будут называть супругой козлоногого обер-унтер-генерал-капитан-сержанта; у него весь шкаф набит серебром, не говоря уж о том, что припрятано в потайных ящиках.
— Я не хочу к нему в темный шкаф, — возразила маленькая пастушка. — Говорят, будто он держит там взаперти одиннадцать фарфоровых жен!
— Ну, значит, ты будешь двенадцатой! — отрезал китаец. — Сегодня ночью, как только в старом шкафу раздастся треск, вы сыграете свадьбу, — это так же верно, как то, что я китаец! — и, кивнув головой, он уснул.
А маленькая пастушка заплакала, посмотрела на своего милого дружка — фарфорового трубочиста — и сказала:
— Прошу тебя: уйдем отсюда в широкий мир; здесь нам оставаться нельзя!
— Я хочу того, чего хочешь ты, — ответил ей маленький трубочист, — уйдем хоть сейчас! Уверен, что смогу прокормить тебя своим ремеслом.
— Ах, если бы нам поскорее спуститься с подзеркальника! — вздохнула пастушка. — Я буду счастлива, только когда вырвусь С гобой на волю.
Трубочист утешил ее, потом показал ей, как удобнее спуститься вниз по бордюру и позолоченным резным ножкам подзеркальника. Тут им очень пригодилась его лесенка, и вот они уже ступили на пол; посмотрели на шкаф — видят, что там начался переполох.
Резные олени еще больше вытянули шеи, насторожили рога и принялись крутить головой, а козлоногий обер-унтер-генерал-капитан-сержант высоко подпрыгнул и крикнул старому китайцу:
— Они сбежали, сбежали!
Беглецы слегка испугались и быстро прыгнули в выдвижной ящик под окном.
В этом ящике хранились три-четыре неполные колоды карт и крошечный кукольный театр, который был расставлен, насколько это позволяло место. В театре шло представление. В первом ряду сидели все дамы — червонные, бубновые, трефовые и пиковые, и обмахивались своими тюльпанами. Позади них стояли валеты, у каждого из них было по две головы — одна вверху, другая внизу. Пьеса была о двух влюбленных, которым никак не удавалось соединиться, и пастушка, глядя на них, заплакала, — спектакль напомнил ей ее собственную участь.
— Ах, я не могу больше выдержать! — пролепетала она. — Выберемся отсюда!
Но когда они снова очутились на полу и посмотрели на свой подзеркальник, то увидели, что старый китаец проснулся; он сдвинулся с места и куда-то переползал сидя, — он всегда сидел скрестив ноги, а ходить не умел.
— Старый китаец гонится за нами! — вскрикнула маленькая пастушка и так испугалась, что упала на свои фарфоровые коленки.
— Вот что мне пришло в голову, — сказал трубочист. — Залезем с тобой в большую вазу для пряностей, вон ту, что стоит в углу. Ляжем на лепестки роз и лаванды и будем оттуда бросать соль в глаза китайцу, если он сунется к нам.
— Это мало поможет! — возразила пастушка. — Кроме того, я знаю, что старый китаец и ваза были когда-то помолвлены, а раз они любили друг друга, то это чувство не могло исчезнуть бесследно. Нет, нам остается только одно — выбраться в широкий мир.
— А ты не боишься тронуться в путь со мною? — спросил трубочист. — Подумала ты о том, как обширен этот мир, о том, что нам уже сюда не вернуться?
— Да, подумала! — ответила пастушка.
Трубочист с решительным видом посмотрел на нее и сказал:
— Я знаю лишь один путь — дымоход! А ты и вправду решаешься войти со мной в печку и потом карабкаться по топке и дымоходу наверх? Когда мы, наконец, доберемся до трубы, уж тут-то я сумею себя показать: мы поднимемся на такую высоту, что догнать нас не смогут; а на самом верху будет дыра — выход в широкий мир.
И трубочист повел пастушку к печной дверце.
— Ах, как там черно! — воскликнула она, но все же влезла вместе с трубочистом в печку и поползла через топку в дымоход, где не было видно ни зги.
— Ну вот, мы и в дымоходе! — сказал трубочист. — Посмотри, какая прелестная звездочка сияет наверху!
С неба на них глядела самая настоящая звезда; она сияла прямо над ними, словно хотела указать им выход. А они ползли и карабкались все выше и выше, — и какой это был тяжелый путь! Так высоко пришлось им взбираться, так высоко! Но трубочист помогал пастушке, поднимал ее, поддерживал и указывал, куда ей лучше ставить свои фарфоровые ножки. Так они добрались до самого верха трубы и уселись на ее краю, чтобы как следует отдохнуть, — ведь немудрено, что они устали после такой дороги.
Над ними расстилалось небо, усеянное звездами, а внизу виднелись крыши города. Трубочист и пастушка озирались по сторонам, глядя на этот огромный мир. Бедная пастушка раньше даже не представляла себе, что он такой; она положила головку на плечо трубочисту и так зарыдала, что позолота посыпалась с ее корсажа.
— Нет, это уж слишком! Я не в силах жить здесь. Мир слишком велик! — воскликнула она. — Ах, если бы снова очутиться на нашем подзеркальнике! Не успокоюсь, пока не вернусь обратно. Ведь пошла же я с тобой в широкий мир; а теперь и ты мог бы проводить меня домой, если хоть чуточку любишь!
Тогда трубочист принялся ее уговаривать и напомнил о старом китайце и о козлоногом обер-унтер-генерал-капитан-сер-жанте. Но пастушка плакала так горько, она так целовала своего милого трубочиста, что ему оставалось только уступить ей, хоть это и было неразумно.
С большим трудом спустившись по трубе, они снова принялись ползти по дымоходу вниз и, наконец, добрались до топки, где было очень темно; подойдя к закрытой печной дверце, они прислушались к тому, что происходит в комнате. Там было совсем тихо. Они выглянули из печки и… о ужас! :- в самой середине комнаты, на полу, лежал старый китаец. Оказывается, он, когда погнался за беглецами, упал с подзеркальника и разбился на три части, — спина у него откололась целиком, а голова откатилась в угол. Но козлоногий обер-унтер-генерал-капитан-сержант стоял на прежнем месте и раздумывал о случившемся.
— Ох, какой ужас! — воскликнула маленькая пастушка. — Мой старенький дедушка разбился, и все из-за нас. Этого я не смогу пережить! — И она в отчаянии ломала свои крохотные ручки.
— Его еще можно починить, и починить превосходно! — заметил трубочист. — А ты не огорчайся так. Стоит лишь намазать ему спину клеем, а в горло вставить большую планку, и он будет совсем как новый; чего доброго, наговорит еще кучу неприятных слов.
— Ты так думаешь? — спросила пастушка, и оба они взобрались на подзеркальник, где стояли раньше.
— Вот видишь, какое большое путешествие мы совершили,- сказал трубочист. — А ведь могли бы и вовсе не трогаться с места!
— Только бы удалось починить дедушку! — вздохнула пастушка. — Дорого это будет стоить?
И старого китайца починили, — в этом принимала участие\’ вся семья. Спину ему склеили, в горло вставили планку, и он стал совсем как новый, только кивать головой уже не мог.
— Должно быть, вы очень уж много возомнили о себе, с тех пор как разбились, — сказал китайцу козлоногий обер-унтер-генерал-капитан-сержант. — А я все-таки не вижу, чем тут гордиться. Ну так как же? Выдадите ее за меня или нет?
Тогда трубочист и маленькая пастушка умоляюще посмотрели на старого китайца, опасаясь, как бы он не кивнул головой. Но кивать он уже не мог, а рассказывать при посторонних о том, что ему вставили планку в горло, было неприятно.
С тех пор обе фарфоровые фигурки так и стояли рядышком, благословляя планку в горле деда и продолжая любить друг друга, пока не разбились.