Всю ночь Филька не сомкнул глаз. То на завалинке сидел, то ходил перед окнами и все думал, думал. Жизнь к концу продвинулась, было о чем подумать. А звезды медленно, но упрямо поворачивали к рассвету. С рассветом пришла в рощу заря и алым пламенем подожгла небо.
— Пойду хоть послушаю, как будут убивать меня.
И пошел к березе. Он не был первым. За кустом малины стоял Кабан и похрюкивал. Погорячился Кабан, когда рассказывала черепаха сказку о Мышонке, и ушел от березы. Ждал: позовут его. Но позвать никто не догадался. Вот и прячется с той поры Кабан каждый день за кустом, но прячется так, что его наполовину видно.
Филька спрятался по-настоящему. Из-за куста видел он, как уверенно и солидно прошел к березе медведь Михайло и прочно опустился на поваленную липу. Липа охнула под ним и вдавилась в землю.
Прибежал Енот. Встал перед березой. Почмокал губами:
— И все-таки зря в конце сказки обо мне дятел поставил две точки. Ни к чему они.
И сел возле медведя Михайлы.
Сидор пересадил его к себе с левой стороны, а сам к медведю Михайле подвинулся.
— Так будет правильней, а, Михайло? А скажи, приятно это, когда о тебе сказку на березе выбивают?
— Кому как, — буркнул медведь Михайло. Говорить с Сидором у него охоты не было. Михайло с опаской поглядывал на березу: как много на ней еще места. Вполне может хватить и на сказку о нем.
«Запишут в самом низу, и будет всякая лесная мелочь нос совать и зубы скалить», — думал медведь Михайло и горбил плечи: вот житье пришло невеселое.
Пришла Машута и принесла черепаху Кири-Бум. Она уселась поудобнее на своем пеньке и вздохнула:
— Вроде и не шла, а устала.
— А будут обо мне говорить, не знаешь?
— Откуда мне знать?
— А ты спроси, чего тебе стоит? Замолви за меня словечко.
— Обо мне самом кто бы замолвил. Ты разве не видишь, я под кустом прячусь? И вообще, шел бы ты, милый, домой, не до тебя тут.
— Нет, я домой не пойду. Я ждать буду, — сказал заяц и, подкрутив рыжие усы, вдвинулся в куст.
Черепаха Кири-Бум откашлялась и подняла лапку.
И поэтому жил Филька без друзей, чтобы никакого беспокойства не было. И вот как-то поселился рядом о ним барсук из Осинников. Голодно ему там стало, он и перебрался к нам со своей семьей.
Вечером к Фильке пришел:
— У тебя там не найдется поесть чего-нибудь, сосед? Пока устраивался на новом месте, ничего достать не успел. Я бы сам и так переспал, да ребятишки пристали — сходи, попроси у соседа чего-нибудь.
Долго в ту ночь не мог уснуть Филька. Ворочался, ворчал:
— Нестоящий сосед угодил мне. Привык, наверное, у себя там в Осинниках шататься и у нас с того же начинает. И язык повернулся слово такое сказать — дай. Мне самому будто не надо. Лакомый на чужое.
Уснул уж под утро. Но спал недолго. Вышел ко двору, смотрит, а уж сосед с охоты возвращается, связку мышей несет. Отобрал парочку пожирнее, протянул Фильке.
— На, сосед, когда ты еще себе добудешь, а перехватишь малость, оно на душе-то спокойнее будет. Бери.
А сосед обрадовался, что Филька навестил его. Всегда мимо поскорее норовил пройти, а это зашел. Всего суслика отдает ему:
— Чего там кусочек, целого бери.
Опешил Филька, попятился даже.
— А ты как же? Ты еще, поди, не ужинал.
— Обойдусь.
— И дети вон у тебя.
— Ну возьми тогда суслика-то. Утром они встанут, ты и покормишь их, а сам идем ко мне. Знаешь, какой хомяк большой попался. Одному мне его ни за что не съесть».
У Фильки радостью зашлось сердце: какую черепаха сказку о нем хорошую рассказывает. И плыли глаза Фильки: «Значит, разглядела Кири-Бум рассвет в душе моей. И с маленькими глазками, а глубоко видит». А возле березы переговаривались:
— Вот это сказка.
— Да, до слез трогает.
— И без дополнительных точек в конце.
«Ну вот, его зовут, а меня вроде и не замечает никто», — подумал Кабан и сказал:
— И правда, что ж ты стоишь, Филька, иди.
— Я пойду, пойду я, — тер обмякший Филька глаза кулаком. — И ты, Кабан, айда, что ты все тут за кустом хрюкаешь. Негоже от товарищей прятаться.
— Да, да, негоже, — сказал повеселевший Кабан: все-таки его позвали — и тоже вышел из-за куста.
