Про домового ты знаешь. А про хозяйку знаешь? Про жену садовника? Она была начитанна, знала на память много стихов и даже бойко сочиняла их сама. Вот только рифмы — «спайки», как она их называла, — давались ей не без труда. Да, она была одарена и литературным талантом и ораторским; она могла бы и пастором быть, а пасторшей — безусловно!
— Как хороша земля в праздничном наряде! — сказала она как-то раз и поспешила облечь эту мысль в стихи со «спайками», очень красивые и длинные.
Гостивший у них семинарист, племянник садовника, господин Киссеруп, — имя тут, впрочем, ни при чем, — услышал стихи хозяйки и сказал, что они очень, очень хороши!
— Да, на вас лежит печать гения, сударыня! — добавил он.
— Чушь! — проговорил садовник. — Не дурманьте ей голову! Женщина прежде всего должна иметь хороший вид, приличную наружность, и дело ее — смотреть за тем, чтобы каша не подгорала да к горшку не прикипала.
— Горшок я отчищу древесным углем, — возразила ему жена, — а накипь у тебя на душе сниму поцелуем! Можно подумать, что на уме у тебя только капуста да картофель, а ты ведь любишь и цветы! — и она поцеловала его. — Цветы — это и есть поэзия! — добавила она.
— Присматривай за кашей! — сказал садовник и ушел в сад: у него была своя «каша», за которой надо было смотреть.
А семинарист остался сидеть с хозяйкой и читать. Ее слова «Как хороша земля!» он по-своему развил в целую проповедь:
— Земля прекрасна «Наследуйте землю», — было сказано людям; и они стали ее хозяевами. Кто добился этого своими духовными дарованиями, кто физическими силами. Один рождается похожим на вопросительный или восклицательный знак, другой — на многоточие, — а почему, спрашивается! Один становится епископом, другой остается бедным семинаристом, — но все на свете устроено одинаково премудро. Земля прекрасна и всегда в праздничном уборе! Ваше стихотворение, сударыня, пробуждает столько мыслей! Оно полно чувств и обличает глубокое знание географии.
— На вас тоже лежит печать гения! — заметила хозяйка. — Уверяю вас! Беседуя с вами, начинаешь ясно понимать себя!
И они продолжали беседу все в том же прекрасном, возвышенном духе. А на кухне тем временем болтал домовой; он был в сером балахоне и красной шапочке. Ты знаешь его! В кухне домовой осматривал горшки. Он тоже говорил, но его никто не слушал, кроме большого черного кота, которого хозяйка прозвала «сливкокрадом».
Домовой очень сердился, так как хозяйка утверждала, что она в него не верит. Что и говорить, она его никогда не видела, но ведь она, кажется, достаточно образованна, могла бы знать, что он существует, и оказывать ему хоть некоторое внимание! Ей вот небось и в голову не приходит угостить его в сочельник хоть ложкой каши, а всех его предков хозяйки кормили кашей, даром что были совсем неученые. И какой кашей! Она чуть не плавала в масле и в сливках.
Как услышал кот про эту кашу, у него даже слюнки потекли.
— Она называет меня «понятием»! — говорил домовой.- Ну, это выше моего понимания; к тому же она решительно отрицает мое существование! Как-то раз я подслушал, что она говорит, и сейчас опять хочу подслушать. Ишь ты, сидит себе и шушукается с этим семинаристом, который только детей колотит! А я повторю слова хозяина: «Смотри-ка лучше за кашей!» Но она об этом и не думает. Ну постой же, я заставлю кашу кипеть, да так, что та через край переползет! — И домовой раздул огонь. Как заполыхало, как закипело! Каша так и полезла из горшка. — А теперь пойду понаделаю дыр в чулках хозяина! — продолжал он. — Большие будут дыры — и на пятках и на носках. Хватит ей тогда работы, если останется досуг от рифмоплетства! Штопай-ка лучше мужнины чулки, госпожа поэтесса!
Кот в ответ на это чихнул: он простудился, несмотря на то, что ходил в шубе.
— Я открыл дверь в кладовую, — сказал домовой. — Там стоят кипяченые сливки, густые, как кисель! Хочешь полакать? А то я сам их выпью.
— Нет, уж коли терпеть колотушки, так хоть было бы за что! Я вылакаю! — ответил кот.
— Потешь язычок, а потом тебе почешут спинку! — сказал домовой. — Сейчас я пойду в комнату семинариста: подтяжки его повешу на зеркало, а носки суну в умывальный таз с водой, — пусть думает, что у него в голове шумело, потому что пунш был очень крепок!.. Нынче ночью я сидел на дровах возле собачьей конуры. Люблю дразнить цепную собаку, вот я и давай болтать ногами. Собака, как ни прыгала, не могла до меня достать, только злилась да лаяла, а я все болтаю и болтаю ногами! Вот была потеха! Семинарист проснулся от шума, три раза вставал с постели и в окно смотрел. Но кого-кого, а меня ему никогда не увидеть, даром что он очки носит! Даже спит в очках!
— Ты мяукни, когда хозяйка придет, — сказал кот, — а то я не услышу ее шагов: у меня сегодня уши болят.
— Язычок у тебя болит, вот что! Ну, лакай на здоровье да выздоравливай поскорей! Только оботри мордочку — сливки с усов капают. А я пойду подслушивать.
И домовой подкрался к двери, а дверь была полуоткрыта. В комнате сидели только хозяйка и семинарист. Они беседовали о том, что семинарист так прекрасно называл «печатью гения» и ставил выше всяких горшков и каш.
— Господин Киссеруп! — начала хозяйка. — Я хочу воспользоваться случаем и показать вам кое-что, чего еще не показывала ни одной живой душе, и уж конечно — ни одному мужчине: мои маленькие стихотворения. Некоторые из них, впрочем, длинноваты!.. Я назвала их «Спайки дщери Дании»: я, знаете ли, обожаю старинные слова…
— Так и подобает! — сказал семинарист. — А немецкие слова следует совсем изгнать из датского языка.
— Так я и делаю! Я никогда не говорю «бутерброд» или «фефферкухен», а всегда: «хлеб с маслом» и «пряники». — И она вынула из ящика стола тетрадь в светлозеленой обложке, которую украшали две кляксы. — В этой тетрадке очень много серьезного, — сказала она. — Меня все больше тянет к печальному. Вот, например, «Ночные вздохи», «Моя вечерняя.заря», а вот «Наконец, я твоя, мой Клеменсен». Это стихотворение посвящено моему мужу, но его можно пропустить, хотя оно глубоко прочувствовано и продумано. Вот «Обязанности хозяйки» — это лучшая моя вещь! Но все мои стихи грустные,- такие удаются мне лучше всего. Только одно стихотворение шуточное, в нем я выразила свои веселые мысли, — ведь приходят же в голову и веселые, — и эти мысли о… Да вы не смейтесь надо мной! Это мысли о положении поэтессы! До сих пор об этих стихах знали только я да мой ящик, а теперь узнаете и вы. Я люблю поэзию и часто прихожу в поэтическое настроение. В такие минуты я сама не своя. Все это я и высказала в «Крошке домовом». Вы, конечно, знаете старинное народное поверье о домовом, который вечно проказит в доме? И вот себя я описала под видом «дома», а поэзию, волнующее меня поэтическое настроение — под видом «домового». Я воспела могущество и величие «крошки домового». Но дайте мне слово, что никогда не проговоритесь об этом ни моему мужу, ни другим людям. Читайте вслух, посмотрим — разбираете ли вы мой почерк!
И семинарист стал читать, а хозяйка слушать. Слушал и домовой. Он, как ты знаешь, собирался подслушивать и подошел как раз в ту минуту, когда прочли заглавие: «Крошка домовой».
— Э! Выходит, речь-то идет обо мне! — сказал он. — Но что она могла про меня написать? Ну постой, уж я тебя дойму! Буду воровать у тебя яйца и цыплят, буду выгонять жир из теленка! Так-то, госпожа хозяюшка! Подумаешь, «поэтесса»!
И он навострил уши. Но вот он слышит о величии и могуществе «крошки домового» и о его власти над хозяйкой. Хозяйка подразумевала под «домовым» поэтическое настроение, но домовой понял стихи буквально, и лицо его стало расплываться в улыбке, глазки заблестели от удовольствия, а губы сложились в важную гримасу; он даже невольно привстал на цыпочки и вырос на целый вершок! Ах, он был в таком восторге от «Крошки домового»!
— А в хозяйке-то и впрямь сидит гений! — сказал он.- И до чего образованная! Я был к ней очень несправедлив! Она поместила меня в свои «спайки», их напечатают и прочтут!.. Ну, довольно теперь коту лакать хозяйкины сливки, — я сам буду их пить! Как-никак, один выпьет меньше, чем двое, глядишь — экономия! Теперь я буду бережлив, буду почитать и уважать хозяйку!
«Сколько, однако, в нем человеческого! — подумал старый кот. — Стоило хозяйке мяукнуть ему польстивее, и он сейчас же запел на иной лад! Хитра она, хозяйка-то!»
Но она вовсе не была хитрой; хитер был домовой, — много в нем было человеческого!
Если ты не понимаешь этой сказки, попроси объяснения,- только не у домового и не у хозяйки.
