— Труби высадку! — выкрикнул Эней.
Мизен привычным движением вскинул рог, и в шум гесперийской волны влились призывные звуки. Оживились палубы голосами и топаньем ног. Заскрипели кормила. Корабли один за другим развернулись носами к желтым гесперийским пескам, к зелени рощ, к блеклой синеве отдаленных холмов.
И вот уже кили коснулись берега Кум Эвбейских. Молодежь, по сходням сбежав или пройдя мелководьем на берег, рассыпалась в поисках сучьев, сбитых с деревьев ветрами. Застучали кремни, высекая огонь. И затрещали костры на побережье пустынном. Сев вокруг них, рассуждали троянцы о том, что их больше всего взволновало в то утро, — о бесследно исчезнувшем кормчем, первой из жертв, какую пожелали принять боги неведомой этой страны, и о причине их гнева.
Между тем Эней, сопровождаемый Ахатом, входил в священную рощу Гекаты. Прорезая ее, тропинка вела к дому из рубленых бревен, возносившему златоверхую кровлю Аполлонова храма. Поднявшись по дощатым ступеням, оказались троянцы у двери, обшитой листами из меди. На ней искусный мастер изобразил ряд удивительных сцен.
— Вот Минотавр, — первым воскликнул Ахат. — Какой яростью дышит эта бычья морда!
— Рядом с чудовищем, — добавил Эней, — бесспорно, Пасифая, чья преступная страсть к быку Посейдона опозорила Крит и владыку Миноса. Кажется, царь изображен на правой створке, у кораблей.
— Но как в этой глуши стало известно о критском позоре?
— Простому смертному, даже посвященному в критскую тайну, не удалось бы поведать о ней с таким мастерством, — сказал прародитель. — Не иначе это работа строителя лабиринта афинянина Дедала. Чтобы уйти из критского плена, он, дерзновенный, рискнул подняться в небо на крыльях и держал небывалый путь, сообразуясь с сиянием Медведицы.
— А почему он не изобразил полет и падение Икара, рванувшегося к Гелиосу?! — воскликнул Ахат. — Эта сцена сюда словно просится. Видишь — солнечный диск?
— Нелегко пережить такую утрату, — молвил Эней. — Горе победило искусство. Но посмотри, видишь, на этих воротах изображена смерть Андрогея и рядом наказание Кекропид за то, что они отдавали в жертву Миносу детей.
Дверь внезапно распахнулась, и троянцам предстала старуха в белом одеянии жрицы. Седые космы, обрамлявшие худое сморщенное лицо, имели желтоватый оттенок, как у людей, перешагнувших данный им богами рубеж, но глаза были ясны, как у младенца.
— Да, Эней, — проговорила она, — ты не ошибся. Дедал здесь побывал и принес свои крылья, спасшие и ставшие причиной беды, в дар Аполлону. Теперь же пришло время твое. Жертвы твоей бог ожидает.
— Но откуда тебе известно мое имя? — спросил Эней.
— Я Сивилла, — молвила жрица. — Бог ждет. Пошли своего провожатого за семью быками и столькими же коровами. А сам следуй за мной.
