Потапыч, хозяин Гореловской рощи, спал у себя в берлоге и видел третий сон, когда в дверь, хоть и негромко, но требовательно постучали. Медведь заворочался:
Заскрипела кровать под грузным медвежьим телом, заскрипел осипший со сна голос:
— Кто это стучит там? Сон мой рушит? Завтра приходите.
— Завтра поздно будет, Потапыч, сегодня впусти.
— Можно и на завалинке, — согласился Потапыч, а на язык так и просились слова: «Кто же перед зарей на завалинке сидит? Спать надо». Но подумал Потапыч: «Имени моему не один день жить, и я все снесу: и что с постели поднимают ни свет ни заря, и что зябнуть перед рассветом приходится, все вытерплю, но уберегу в чистоте его».
Сказал, поеживаясь:
— Слушаю тебя, Кири-Бум. Вижу: не просто так ты ко мне среди ночи пожаловала. Говори.
— А что ж тут говорить, сам видеть должен — умру я скоро.
— Аль заболела?
«Туда им и дорога», — подумал Потапыч. Сказок черепахи он не любил: колючие они. И не про тебя вроде, а оглядываться заставляют: не смотрит ли на тебя кто с усмешкой.
— И чего ж ты хочешь? — спросил медведь.
— Мои сказки нужны роще, — сказала Кири-Бум — Вот и пришла я к тебе с просьбой: прикажи выбить их на березе. Ведь пока будет стоять береза, будут жить и мои сказки, а состарится — можно будет на молодое дерево переписать. И пока шумит Гореловская роща, будут жить и мои сказки.
{PAGEBREAK}
Потапыч вскочил и заходил по полянке.
— А почему ты думаешь, что твои сказки нужно записать?
— Потому что они добру учат.
— Не все. Ты иногда и чепуху рассказывала.
— Отберем лучшие. Почему, например, не записать мою сказку о Матрене?
— Так она же померла уже.
— А сказка о ней осталась. Помнишь ее? Нет? Ну так я могу напомнить, рассказать.
— Расскажи, послушаю, — сказал Потапыч, а про себя решил: «Буду хаять. Охаю покрепче две-три, увидит черепаха — плохие у нее сказки и, чтобы не позорить себя, откажется записывать их».
И тут заболела медведица Авдотья и пригорюнилась — куда Ивашку девать. А соседка ее, медведица Матрена, и говорит:
— Давай его ко мне. У меня своих медвежат двое, а где двое, там третий не помешает.
Обрадовался Ивашка — среди Матрениных ребят его незаметно будет. Не делай ничего — и слова никто не скажет.
Переспали ночь. Собралась медведица завтраком медвежат кормить. Смотрит — ее Мишук и Машута заправили кровати, а Ивашка и не подумал. Как была она у него неприбрана с ночи, так и осталась.
Раза три пропотел Мишук, пока его мать бранила. Мишука перестала, Машуту начала:
— А у тебя, Машка, что это одеяло морщится? Разве я тебя так учила постель убирать? И не отвертывайся, в глаза гляди, бесстыдница.
Уж она ее, уж она ее!
«У, — думает Ивашка, — у Мишука с Машутой все-таки заправлены койки, и то она их вон как куделит, а что же будет, когда до меня очередь дойдет?..»
Подбежал к своей кровати, заправил ее скорее, одеяло разгладил, чтобы ни одной морщинки не было. Подушку углом к двери поставил, сделал все, как надо.
Похвалила его медведица:
— Вот у кого учитесь постель убирать.
— Нет, — сжался медвежонок.
— А что же ты позоришь меня перед гостем?
Уж она его, уж она его!
Раза три пропотел Мишук, пока его мать бранила. Побежал поскорее к умывальнику. А медведица дочь свою отчитывать принялась:
— А ты, Машка? Ты что же это — шею вымыла, а уши забыла? Я тебя разве так умываться учила?
Уж она ее, уж она ее!
{PAGEBREAK}
Так и повелось с той поры: увидит медведица у Ивашки непорядок какой, своих медвежат винить начинает, а Ивашка догадается и, пока до него очередь дойдет, приведет себя в порядок. Похваливает его Матрена. Ивашка тоже доволен.
— Хорошо, — говорит, — что я ей чужой: не сразу она меня замечает. Пока своих отбранит, меня уж и бранить не за что. Вот как…
Закончила черепаха рассказывать и спрашивает у Потапыча:
— Ну, а теперь скажи: разве недостойна Матрена, чтобы сказка о ней записана была.
Слушал Потапыч черепаху, ходил вдоль берлоги, тер виски ладонями, прикидывал в уме, как отговорить Кири-Бум, чтобы не записывала она свои сказки: вдруг обидит кого, ссора может выйти, а разбирать ему — Потапычу. А что, если ошибется он при этом и потеряет доброе имя?
«Эх, — думал Потапыч, глядя на черепаху. — И головенка-то с заячий кулак, а что придумала, даже моей большой голове больно».
— Ну, понравилась тебе моя сказка о Зайце?
Это спросила черепаха. Потапыч покашлял в кулак, сказал:
— Ничего, но колючая больно. Такую лучше не записывать. Обидеться может Михайло.
— Так это не о нем сказка.
И конец его доброму имени, а Потапычу хочется, чтобы осталось оно в памяти у всех незапятнанным. Потому и решил Потапыч: «Пусть записывает. Препятствовать ей не буду, но сказки ее процежу, самые безобидные оставлю, чтобы никто на меня не косился потом».
Решил так Потапыч, и сразу ему легко стало. И даже похвалил про себя черепаху: молодец Кири-Бум, что придумала записать свои сказки. Пока будут читать их, и его, Потапыча, добрым словом вспоминать будут. Кто, отобрал эти сказки? Потапыч. А кто разрешил записать их? Опять же он — Потапыч. И будут говорить все в роще:
— Добрым хозяином был Потапыч.
