Истомился Филька за день, изныл, чуть вечера дождался. И когда вылетела из-за липы Сорока, кинулся к ней: — Говори скорее, что там было.
— Э, дни еще будут. Нет, самое тяжелое — это когда ты знаешь что-нибудь особенное, а рассказать не можешь, потому что слово дал, что никому не скажешь. Знать и никому не сказать, ох, до чего же это тяжело. Ну я эту тяжесть долго не ношу одна, стараюсь поскорее с кем-нибудь поделиться, чтобы не мне одной тяжело было.
Сорока уселась на суку и затараторила:
— Ну, слушай, Филька. Начинаю рассказывать. Собрались мы сегодня у березы. Подсадил Ивашка черепаху на пенек, взлетел Ду-Дук на березу, и все притихли. И ты думаешь, о ком черепаха сегодня первую сказку рассказывала?
— Не угадал. Про Верблюда и Барана. Села черепаха вот так, подперла щеку кулачком и начала:
«Пришел Верблюд в гости к Барану. Положил Баран перед ним беремя сена. Угощает:
— Подзаправься-ка. Только чур не оставлять ни былки. У нас, у баранов, примета есть такая: не доел у тебя гость за столом — беду жди. Ты уж, пожалуйста, все беремя съешь.
А велико ли у Барана беремя? Верблюд даже и распробовать не успел, что за сено, как уж ни былки не осталось. Никогда он так мало в гостях не ел.
Стоит, нахваливает:
— Ух, и сено! Вот это сено! Так и ел бы и ел.
— Н-н-н-е, — еле выдавил из себя Баран и чуть понес домой живот свой, до самой земли он отвис у него.
Глядел Верблюд, как уходит Баран, и думал: «Точно, не понравилось ему мое сено, потому он и отказался от добавки. Надо бы у соседа лугового с клеверком попросить. Ну да ладно, придет еще раз».
Но Баран почему то больше к нему не идет.
— Ты знаешь, Филька, — затараторила Сорока, — как закончила черепаха сказку, мы так все и покатились со смеху.
— А черепаха?
Хрюкнул на него Кабан и прогнал со своей делянки. Прибежал Мышонок домой. Рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
— Как же ты мог Кабану сказать такое? Ведь свинья — мать его. Иди сейчас же и извинись.
Вернулся Мышонок к дубу, сказал Кабану:
— Прости меня, дядя Кабан. Я не знал, что твоя мать — свинья. Если бы я знал, что ты — сын свиньи, я бы никогда не сказал, что ты ешь по-свински.
— Вон отсюда! — затопал ногами Кабан и прогнал Мышонка со своей делянки.
Прибежал Мышонок домой, рассказал матери, как дело было. Забранилась на него Мышка:
— Ну кто же так извиняется? Ты же опять обидел его. Иди повинись, да по-хорошему.
А как, не сказала.
Поучила сына, как извиниться надо. Побежал он. Увидел его Кабан, и налились его глаза кровью.
И пошел прочь от дуба. «Ешь, — думает, — мои желуди. Я себе еще натрясу, только не вводи меня во зло. Могу не сдержаться я и такое с тобой сделать, что и самому потом стыдно будет».
Увидел Мышонок — пошел Кабан в чащу, сказал:
— Эх, спесивый какой, дядя Кабан. Ушел и даже выслушать меня не захотел. А ведь я прибежал сказать тебе, что хоть ты и сын свиньи, а все-таки ты не свинья, а — Кабан и Кабан добрый. Вот ушел и целую делянку желудей подарил мне.
И запищал, замахал лапками:
— Подожди, дядя Кабан, я что-то тебе сказать хочу.
— Нет, Филька, не о тебе. Рассказывала, знаешь, Кири-Бум сказки, а Енот ерзал на пенечке и вздыхал: «И эта не обо мне. Когда же обо мне будет?» Услышала это Лиса, подсела к нему, и ну, понимаешь, вздыхать рядом с ним:
— В самом деле, почему вы о Еноте не хотите рассказать?
Обрадовался Енот поддержке Лисы, еще громче вздыхать начал. А Лиса — толк, толк его под бок.
— Что это у тебя в узелке?
— Обед.
— Можно, я погляжу.
— Гляди.
{PAGEBREAK}
Поглядела на них черепаха и говорит:
— Ну хорошо, пиши, Ду-Дук.
«Проходил медведь под яблоней и приметил яблоко на вершинке. Постоял, поглядел на него, пятерней в затылке поскреб. Сказал:
— Налилось, да недоспело. Но ничего, дойдет.
Только сказал так, а Енот выходит из-за березки.
И не звал его медведь, сам вышел, лишний раз на глаза показаться, авось пригодится.
Спрашивает:
— Что, Михайло Иваныч, яблочком любуешься?
— Любуюсь, — прокряхтел медведь, — да оно зеленоватое пока. Не дошло.
И вдруг насупился, сдвинул косматые брови.
— А ты что, — спрашивает, — тоже на него заришься? Смотри у меня. Это яблоко я себе выглядел. Доспеет, сорву.
А ночью Енот сам караул нес. Страшно было, но все-таки стерег медвежье яблоко. На каждый шорох отзывался:
— Эй, кто там? Проходи мимо. Тут я, Енот, стою, медвежье яблоко караулю.
Особенно тяжело осенью стало. Дожди пошли. Давно уж вызрело яблоко, переспело даже, а медведь все не шел за ним. Стоял Енот под дождиком, прикрывался дырявым лопухом, прыгал с ножки на ножку, грелся, приговаривал:
— Сейчас надо особенно начеку быть. При такой погоде и не уследишь, как сорвет кто-нибудь яблоко, а Михайло Иваныч на меня будет думать. А я перед Михайлом Иванычем никогда не был виноватым и не хочу быть.
Кинулся Енот к Ду-Дуку. Подпрыгивает, кричит:
— Погоди, не стучи. Что ты там долбишь? Эту сказку не надо записывать. В ней ничего поучительного нет.
— Тут уж я, Филька, — рассказывала Сорока, — и смеяться перестала. Гляжу, что будет. И тут подходит к Еноту Шакал и — щелк, щелк зубами.
— Это, — говорит, — как же так не записывать? Обо мне вон какую неправду буковка к буковке выбили, а ты хочешь улизнуть?
А Енот кулаки сжал и пошел на Шакала.
— Ты что на меня зубами стучишь? Ты что меня в грудь толкаешь?
— Ох, Филька, — подпрыгивала на суку Сорока, — если бы ты видел все это. Чуть успокоили Енота. И все равно ругал он самого себя:
— Ну не дурак ли, — говорит, — я? Ну зачем я сам на сказку напросился, зачем без очереди полез? Может, когда дошла бы до меня очередь, Кири-Бум совсем другую бы обо мне сказку рассказала.
— И все? — спросил Филька. — Больше ни о ком сегодня разговору не было?
— Все, — сказала Сорока. — Выбил Ду-Дук сказку про Енота, и все разошлись, потому что Кири-Бум сказала, что у нее совсем-совсем разболелась голова. Ну, бывай здоров, Филя. Спокойной ночи тебе. Полечу я, а то муж ругается, когда я поздно домой возвращаюсь.
— Лети, — сказал довольный Филька, — только завтра обязательно прилетай.
— Да и вообще обо мне говорить не надо. Есть Енот, есть Шакал, Заяц есть, зачем же еще на меня время тратитъ.
Лежал в постели, вспоминал сказку о Баране и покачивал головой: глупый, чтобы не было беды, надрывает себя, ест через силу.
— Чепуха все эти приметы. Че-пу-ха! Живи честно, и тогда тебе никакая беда страшна не будет. И ты всегда будешь спать спокойно. По себе знаю.
